Николай Алешин - На великом стоянии [сборник]
Они вышли к широкому оврагу, пересекавшему бор. Крутые склоны плотно обросли мохнатым лиственным мелколесьем. Оно под открытым небом веселило глаз своей буйной зеленью. Над оврагом, на другой стороне, стеной вздыбились строевые сосны, и в кроне одной из них будто застряло солнце. Саша первый начал спускаться в овраг по кочковато вытоптанной, скользкой тропинке. Писцов боком продвигался вслед за ним и с непривычки панически хватался за ветки кустов и стебли бурьяна. На дне оврага через ручей были перекинуты четыре жердочки. Между островками, заросшими мечевидной осокой и травами, что чуть отпахивают псиной, тонкими струйками текла по намывному песку студеная вода. Пара куликов со свистом взлетела, когда Саша вышел из‑за куста к жердяному мосточку.
— Спугнул «тбилисцев», — ребячьи весело сообщил он подоспевшему Писцову.
— Каких «тбилисцев»? — недоуменно взглянул на него Писцов.
— А слышите… кулики? Это я их называю «тбилисцами». Их много под нашим селом на Яхрусте. Спадет половодье да кончится сплав — они как раз прилетают в эту пору. Придешь за водой — вот они гоняются вдоль реки друг за дружкой. Крикнешь им: «Откуда вы, друзья?» А они: «Из Тбилиси, из Тбилиси, из Тбилиси!..» — «Как дела с гнездом?» — «Завилися, завилися, завилися!..»
Писцов был удивлен уменьем Саши улавливать всякое явление и по‑своему, оригинально передавать его.
— Артист, артист, — окончательно утвердился он в собственном мнении о Саше. — Вам бы только на эстраду.
Саша ничего не возразил, лишь улыбнулся и сошел с мосточка. Они поднялись из оврага и снова очутились в полутемках среди сосен, где держалось испарение, насыщенное смолистым запахом.
— Ну, и как вы повстречались с Дорой? — отдышавшись после подъема на крутик, обратился Писцов к Саше, и тот возобновил прерванный рассказ о своей любви:
— С ней я увиделся не сразу. Не до нее было на первых порах: мы с Гришей принимали хозяйство. А оно было не лучше того корыта, что в сказке Пушкина про старика и старуху. Особенно оскудел колхоз при последнем председателе. Он — молодой агроном, да оказался карьеристом: за полтора года куда как ладно преуспел: женился на дочке завхоза дома отдыха и схлопал себе пятистенок с верандой. И не в селе, а около дома отдыха, чтобы летом сдавать его отдыхающим.
Трактористы все для него: и бревна из лесу, и тес с пилорамы, и кирпич от церковной ограды. Выпивкам не было конца. Конечно, одним угощеньем не отделаешься, пришлось ему урывать от каждой денежной статьи… При таком поведении председателя правленцы тоже не дали маху, завладели всем конским поголовьем для личных нужд. Надо корма подвозить, воду, навоз с ферм на поле, а они то сами, то их родственники в город с дровами. Колхозники сначала возмущались на непорядки, а потом многие из них сами свернули на ту же борозду. На наряд не являлись. А постучит бригадир в окошко да начнет упрашивать поработать — ему ультиматум: «Начисляй три трудодня за выход — так хоть на покос, хоть на прополку…» Как ни обесценен был трудодень, но в тройной‑то оплате кое‑что набиралось. Всяк по‑своему вытягивал из колхоза соки. И посадили его, как трактор в грязь по самый картер.
— Председателя, конечно, сняли с отдачей под суд? — негодующе высказал Писцов свое мнение.
— Что вы! — горько усмехнулся Саша. — Отделался без всяких взысканий.
— Каким же образом?
— По состоянию здоровья. Сослался в неудачах и промахах на разные болезни. Подработался, мол, так, что только на слом. И на каждый недуг документация. Вот и возьми его. А как отступились, сразу все точно рукой сняло. Устроился в дом отдыха огородником. Теперь загорает на грядках да принимает ту самую микстуру, что продается в посудине с белой головкой!
— Да, — вздохнул Писцов. — До чего мы мягкосердечны!
— Именно, — подтвердил Саша и продолжал: — Что уж толковать, не до себя нам с Гришей было поначалу. На общем собрании, как утверждали Гришу председателем и выбирали правление, я все приглядывался к колхозникам. Выдвигают, голосуют, а на липах будто написано: кого, дескать, ни сажай — один сахар… слаще не будет. Вот до чего изверились. Но Гриша в тот же раз доказал, что не намерен придерживаться прежних порядков. Только разошлись колхозники, один из выбранных в правление возьми да и вылупись перед Гришей эдаким прицепщиком: «Новый состав полагается спрыснуть. Где счетовод? Поскрестись бы в наличных‑то…» Гришу так и передернуло. «Убирайся, — указал на дверь. — Не позволю заикаться о колхозных средствах на такие цели! Спрыскивай у себя дома. Хоть из блюдца с мухомором. Понял? И не считай себя в новом составе: завтра же заменим другим». Обрезал — и тот так заморгал, будто ледяшка застряла в горле.
Мы с Гришей не очень беспокоились насчет дисциплины: укрепить ее нам было полдела. Страшило другое: впереди посевная, и уж не за горами, а ни хороших семян, ни горстки удобрений. Да и кормов в обрез. Представляете наше положение? Как ни веди такой агрегат — глубокого пласта не поднимешь, а будешь только верхотурить. Но, как говорится, на нужду и выручка. Нам повезло: на другое же утро неожиданно явился из города представитель химзавода и предложил выгодный подряд на вывозку заводской древесины из лесосек к реке для вешнего сплава. Мы сразу заключили договор. Тем же днем я сам обежал и известил по бригадам трактористов. Мы наспех снарядились и на трех тракторах покатили в лес за двенадцать километров. Я и рад был, и тоска съедала меня. Радовался за колхоз: ведь клад валился, и надо было брать его без промедления. Ну, а тоска моя понятна вам: с Дорой‑то я так и не успел свидеться. Вот как жизнь забирает нашего брата в свои шестерни!
— И долго вы пробыли в лесу? — спросил Писцов.
— Пожалуй, больше месяца. И на день не удосужился съездить домой. Тракторы и без того были потрепаны, приписывай им вторую группу техинвалидности, а уж при этой чертовой ломке с бревнами я, поверите, с рассвета до потемок спины не разгибал от ремонта на ходу. И по ночам зачастую — то сварка, то полная замена частей. А кругом глушь, как в тайге. Хоть бы домишко поблизости. В землянке духота, угар от головешек. Особенно в ветреную ночь, когда дым замахивает внутрь. Не хватало только мышей в еловом лапнике на нарах: нашим‑то бокам он втерпеж, ну а им‑то не по рылу. Встанешь утром — голову словно тросом обтянуло. Хорошо, что заносов не было за все время, пока мы работали. Снег зачернился и осел. Проедешь по нему разок, обомнешь, да схватит его морозом — он сразу сделается как пол. Разгребать совсем не приходилось. Через то мы и управились вовремя. Но все равно работу гнали, высунув язык. Так умотаешься, что едва доберешься до нар. Что говорить, нелегко нам достались заводские денежки! Зато эти кровные девяносто тысяч дали колхозу толчок в те же девяносто сил. Мы не только обменяли семена, не только завезли удобрения и концентраты, а даже малость авансировали колхозников. Конечно, пустяковая выдача, но поимейте в виду, что такое до нас с Гришей совсем не практиковалось. Особенно баб тронули мы поворотом на улучшение в колхозе. Они прямо в глаза хвалили нас. «Родимые! — подступали точно к солдатам‑избавителям. — Ну‑ка, совсем молодые, а такие толковые да степенные! Давно бы колхозу таких…» Я, кажется, упоминал, что меня и в МТС не обходили похвалой. Но она была от руководства, можно сказать, казенная, и только тешила самолюбие, а не задевала за душу, как эта людская, от самого сердца. Случись надобность опять ради них принять такую же маету, как в лесу, — без оговорок согласился бы. Мне их интересы стали так дороги, что даже Дора для меня оказалась уж на втором месте. Даром что решился идти в колхоз главным образом из‑за нее.
— Неужели уж на втором? — не без удивления спросил Писцов. — Это, может, оттого, что поулеглось чувство?
— Какое улеглось! Тут одно другому не мешало. И в лесу, пока я там находился, и после, когда вернулся, Дора не выходила у меня из головы.
— И как вы повстречались? Где?
— В той же школе. Только не подумайте, что я попал туда с этой целью. Там занимаются, а я бы на свидание. Да у всех на виду. Не только в школу, на квартиру‑то к ней явиться я считал неудобным. После первого знакомства — и сразу навязываться: мол, расположен душой и сердцем. Нет! Настоящая‑то любовь ой как требует держаться на тормозах… Хоть и в своем селе, но я опять‑таки надеялся на случай свидеться с Дорой. Так оно и получилось. Директор школы Никодим Северьянович, у которого я сам еще мальчишкой учился в семилетке, остановил меня под вечер у хлебного ларька и говорит: «А ведь я все ждал, Саша, когда ты вернешься из лесу. И вот как раз… — Трясет мне руку, точно родственнику, а сам улыбается, и все‑то у него сияет от солнышка: и очки, и стальной зуб во рту, и даже сивый волосок, что один торчит из бородавки на бритом подбородке. — Ну, как… крепко досталось? — спросил он. — Не раскаиваешься, что ушел с выгодной работы на прорыв?» А я ему: «Я все имел в виду, Никодим Северьянович». Он так и обрадовался: «Чудесно, Саша! Нашим колхозникам требовались не нотации агитаторов, а образцовый трудовой пример и честное поведение старшего над ними». Одобрил и переключился на свое: «Удружи, брат, и для школы: позанимайся с выпускниками в кружке по изучению трактора. Хоть недельки две». Некогда было: ведь уж март начался, а ремонта разного невпроворот. Но разве откажешь? Да и о Доре сразу думки роем… «Я не против, — говорю, — если разрешит председатель». Он посулился завтра же переговорить с Гришей, а мне сказал: «У нас и трактор имеется. В прошлом году мы выхлопотали его через райком у Звернихинского леспромхоза». Не утерпел я, тем же вечером осмотрел их трактор. Он оказался таким же ценным, как расхлестанный голик. Видно, списали его по непригодности и рады были, что удалось почетно сбыть. Постоял я около него в школьном дровянике, подумал и пошел прямо к Грише на квартиру. Гриша брился. Приставил зеркальце к радиоприемнику, намыливается и слушает последние известия. Жена его с ребенком еще не переехала тогда из районного центра. Рассказал я ему о просьбе директора и вдобавок упомянул о школьном тракторе. Он ничего. «Позанимайся, — говорит. — Только хватит ли тебя? Успеешь ли везде‑то?» — «Успевать мы обязаны, а помогать — главней того, — намекаю, что для школы он тоже не сбоку припека, и уж говорю твердо: — Но свой «Беларусь» нам придется отдать школе: если уж обучать ребят, так как следует, чтобы им любо было. Иначе не стоит и приниматься». У него и помазок из рук. «Ты с ума сошел! — обернулся он ко мне. — Подарить самый исправный трактор и завалить посевную!..» Насупился, засопел. А мне вдруг сделалось забавно: смуглый‑то да намыленный, он показался мне очень похожим на одного индуса с седой курчавой бородкой, которого я встретил однажды на сельскохозяйственной выставке в Москве. Я пуще вошел в задор: «Посевную мы не завалим. Будь покоен. Управимся на тех тракторах, какие останутся. До вспашки я приведу их в полный порядок. А поднять пары подсобят те же ребята: я подготовлю любого из них. Они — наши, колхозные. Нам и полагается знакомить их с настоящей техникой». Он отвернулся, впился взглядом в зеркальце и молчит. Потом уперся руками в стол и так поднялся, точно на спину взвалили ему камень: «Берите. Черт с ним!» И обтер лицо платком, а за бритву еще и не брался. Я не обиделся на него за ругань: что поделаешь — хозяин, жалко ему, уж вросся во все.
